Бисмарк - цитаты и высказывания

Когда хочешь одурачить весь мир — говори правду.

Хотя и запрещено стрелять в парке, но что же со мной сделают, если я выйду и принесу хотя пару фазанов? Арестуют — нет, потому что тогда у вас никого не будет, кто бы приготовил мир.

Фракция может поддерживать правительство и тем самым приобрести влияние на него, однако если она хочет управлять правительством, то вынуждает последнее реагировать на это со своей стороны.

Если я ложусь на диван, то могу погрузить в документы обе руки до уровня плеч.

Вспомните, что со мной можно столковаться и я всегда готов признать свою неправоту, убедившись в этом...

У меня всем в Европе найдется масса всякой работы.

Приятно смотреть на зверя, зная, что зверь мертв.

Если бы все были одного мнения, то они были бы всемогущи.

Главнейший факт XIX столетия в том, что Британия и Соединенные Штаты говорят на одном языке.

Французы — народ, легко подчиняющийся самодержавию, и тогда он становится могущественным.

Основной признак империи — единство подчинения и централизация власти.

У меня в Померании был конюх, ужасный пьяница, он провалился под лед на Липпенском озере, я его вытащил, и вот меня наградили жетоном за спасение христианской души, явно заблудшей...

Вполне понятно, что с точки зрениярусской политики удельный вес Франции в Европе не должен падать ниже определенных пределов.

Мы должны оперировать реалиями, а не вымыслами.

Все на свете быстро меняется, и ничто здесь не вечно.

Всех, кто вздумает чинить препятствия моим желаниям, я сокрушу вдребезги.

Доктринерские ошибки парламентских фракций обычно бывают на—руку лишь политиканствующим дамам и священникам.

Я не признаю принципов, налагающих на пруссака—политика какие—либо обязательства; я вообще рассматриваю принципы только по мере полезности для целей Пруссии.

Зачем бы мне было утомляться, неустанно работать в этом мире, подвергать себя неприятностям и затруднениям, если б я не чувствовал, что должен исполнять мой долг относительно Бога.

Вы [граф Рехберг] дурак, но, к сожалению, я догадался об этом с большим опозданием.

Незачем нам [Германии] брать на себя заботы других держав, — у нас и своих достаточно.

Соединенное Богом люди разлучать не должны.

Лучшее для меня было бы взять отставку прямо сейчас. Я мог бы сделать это, сознавая, что принес стране пользу, и оставить после себя такое впечатление. Смогу ли я сделать что—либо еще из того, что предстоит сделать, я не знаю.

Довольно мне высокомерия русских!

Не выпив и не покушав сытно, я не могу заключить хорошего мира.

Иногда бывает странное стечение обстоятельств.

Пока Пруссии, черно—белой Пруссии, не обеспечено повсеместно равное с Австрией и возвышающееся надо всеми остальными положение в Германии, мы тоже хотим войны.

Когда консерваторы однажды упрекнули Бисмарка за его связи с еврейским банкиром Блейхредером, он спокойно возразил: "Но позвольте, ведь и сам кайзер имеет своим банкиром еврея".

У кого в руках сила, тот поступает по—своему.

Возможно, некоторые из нас еще станут жертвами убийц из—за угла, но каждый, с кем такое может случиться, должен думать о том, что он останется лежать на поле сражения, с честью погибнув во имя пользы Отечества!

Я не испытываю потребности нравиться многим людям, я не страдаю современной болезнью, стремлением к признанию, а расположение двора и людей, с которыми я общаюсь, я изучаю скорее с точки зрения антропологической науки, нежели личных эмоций. Такое хладнокровие не умножает число моих друзей, а жизнь за рубежом ослабляет мои связи с ровесниками и людьми моего круга, с которыми я был в хороших отношениях до тех пор, пока не подался в политику.

Единственный надежный, выносливый союзник, которого может иметь Пруссия, если обратится к нему, это немецкий народ.

Тяжело и скверно у меня на душе. За всю жизнь я никого не сделал счастливым — ни друзей, ни семью, ни даже себя. А зла причинил очень много. Я был причиною трех войн, по моей милости убиты тысячи невинных людей, о которых еще плачут матери и жены в разных странах. Во всем этом я дам отчет на небесах, но зато теперь не имею радостей жизни...

Да, тогда происходили горячие схватки, для которых нужно было бы иметь лучшие нервы, чем у меня!

Евреи никогда не были по отношению ко мне подлыми в оппозиции, как противники—христиане.

Когда за него [Фридриха Вильгельма IV] крепко ухватились, в руке оказывалась лишь горсть слизи.

Русским надо что—то дать! Лучше всего в таких случаях дарить то, что самому не принадлежит.

Если Германия реализует свои национальные устремления до окончания девятнадцатого века, я сочту это величайшим событием, а случись то же самое через десять или даже пять лет — это было бы нечто из ряда вон выходящее, неожиданная милость божья.

Если мы будем вынуждены жить в условиях тирании сообщества бандитов, то такая жизнь теряет свою ценность.

Вот мы каковы. Всегда ужасно угрожаем, а потом оказывается, что наши угрозы нельзя привести в исполнение. Народ наконец это замечает и привыкает к угрозам.

Существовало всегда мнение, что русскаяполитика особенно хитра — все увертки, пронырства и уловки, но это неправда.

Мы [Германия] не имеем союзов и не ведем никакой внешней политики, то есть никакой активной, мы ограничиваемся тем, что подбираем камни, падающие в наш сад, и по возможности счищаем с себя грязь, на нас летящую.

Великие вопросы времени будут решаться не речами и резолюциями большинства, но железом и кровью.

Я со спокойной совестью преследую ту цель, которая кажется мне правильной для моего государства и для Германии. Что касается средств, то я использую те, которые имею в распоряжении при отсутствии иных.

Управлять пьяными людьми труднее, чем трезвыми.

Во Франции положительно вошло в моду обращать на себя внимание утрированной бесцеремонностью и невежливым обращением, особенно с дамами.

Льщу себя сознанием, что иногда не без пользы подбавлял перцу в блюдо.

Даже после самого большого успеха нельзя сказать — теперь все удалось, я справился — и с удовлетворением взирать на достигнутое.

На дипломатическом языке присоединиться в принципе — просто вежливый способ отказа.

С плохими законами и хорошими чиновниками вполне можно править страной. Но если чиновники плохи, не помогут и самые лучшие законы.

Когда почти полвека живешь в счастливом браке, как в моем случае, то свое одиночество воспринимаешь, благодаря Господа за былое счастье, как пролог к собственному уходу, не испытывая потребности жить дальше.

Он [Фридрих III] был очень хорошим человеком, когда его не оглупляло тщеславие, не ослепляла страсть, не убеждали в чем—то другие люди.

Мы никогда не можем знать в совершенстве чужой язык. Невозможно, чтобы кто—нибудь, употребляющий его только около двух с половиною лет и то иногда, мог выражаться на нем так же хорошо, как тот, кто употребляет этот язык пятьдесят четыре года.

Если и напишу мемуары, пусть их печатают после моей смерти, а читатели, закрыв книгу, скажут: "Ух, какой был подлец!"

Я дитя иного времени, чем Вы, но столь же честное по отношению к своему, сколь и Вы к своему.

Немцы хороши, когда их соединяют общая нужда и угроза — они превосходны, неодолимы, непобедимы; в противном случае каждый поступает по—своему!

Шаблонность действий никогда не была моей характерной чертой.

Мы [Германия] должны быть настолько сильны, насколько это возможно.

Военные имеют центробежную карту действий, а я — центростремительную.

Большинство существует для того, чтобы его презирать.

Лошадь, по уму, ближе других зверей к людям. Вот и с собаками то же.

Карандаш я предоставляю изнеженным белоручкам и слабеньким лживым натурам. Сильный и волевой человек доверяет свои мысли чернилам, а перо — как меч!

В войне с Австрией мы имели жертв от поноса больше, нежели от пуль противника.

Перед министерским постом у меня страх как перед холодной ванной.

Что такое большинство? Это самое настоящее г...!

Если революции [в России] суждено быть, то лучше мы совершим ее сами.

В процессе своей служебной деятельности — частью из—за справедливого отвращения к ее окостеневшим формам, частью, особенно в последнее время, из лени и духа противоречия — я исполнился такой ненавистью ко всему, что связано с бюрократией, что даже отверг приятную должность ландрата, которая была предложена мне.

Собрать всех немцев под одну корону — вот мое заветное желание.

Вовремя предупреждайте поводы к размолвкам, пока это еще можно сделать с честью.

Господь поможет мне нести мое бремя, и с Его поддержкой я лучше справлюсь с задачей, чем большинство наших политиков без Него.

У банкиров вещь не признается хорошей, если она недорого стоит.

Фраза: «В принципе я согласен» — означает, что вы отнюдь не намерены этого допустить.

Свобода — это роскошь, которую не каждый может себе позволить.

Мое сердце не выдержит, если прекрасное имя Пруссия растворится в бурлящем котле по имениГермания, которое всегда было враждебно Берлину и священным прусским порядкам.

Если наказывают немного дольше — без перерывов — это ничего; если же прекратить наказание и через несколько минут возобновить его, то это невыносимо.

Я должен жениться… потому что после ухода отца чувствую себя одиноким и покинутым.

Папство всегда было политической силой, которая с величайшей решительностью и величайшим успехом вмешивалась в дела этого мира, которая стремилась к этому вмешательству и сделала его своей программой. Программа известна. Целью, которая… беспрерывно мерещилась папской власти, программой, которая была близка к осуществлению во времена средневековых императоров, является — подчинить светскую власть духовной…

В уединении я, с божьей помощью, восстановил свое здоровье и чувствую себя лучше, нежели когда—нибудь за последние десять лет.

В течение полувека Германский союз был оплотом не единства, а раздробленности нации, утратил вследствие этого довериенемцев и на международной арене стал свидетельством слабости и бессилия нашего народа.

Недавно я не смог всю ночь сомкнуть глаз и чувствовал себя жалким.

Наши [Германии и Австрии] отношения должны стать либо лучше, либо хуже, чем сейчас.

Изучая минувшее, можно предугадать будущее.

Когда русский входит в лавку, то требует "чего—нибудь" (kak nje bud), что, собственно, значит: дайте мне того, чего нет.

Чем более животное на нас походит, тем неприятнее нам употреблять его в пищу.

Однажды при Фридрихе Вильгельме II во время охоты пришлось пить из кубка времен Фридриха I; это был олений рог, вмещавший две трети бутылки; его нельзя было захватить губами, а между тем не дозволялось при питье пролить ни одной капли. Я взял рог и мгновенно осушил, несмотря на то что в нем было прехолодное шампанское; моя белая жилетка свидетельствовала, что я не пролил ни одной капли. Общество было в великом изумлении. Я же попросил вновь наполнить для меня рог. Но король воскликнул: "Нет, не бывать!" — и я должен был отказаться от своего намерения.

Мне кажется, я ем слишком много или, вернее, слишком много за один раз. Я никак не могу отучить себя от нелепой привычки есть только один раз в день.

Согласно политике Вены, Германия слишком тесна для нас двоих; до тех пор пока не принята и не претворена в жизнь честная договоренность о влиянии каждого в пределах Германии, мы оба возделываем одну и ту же пашню, и до тех пор Австрия останется единственным государством, которому мы проигрываем и у которого могли бы выигрывать.

Свободные мыслители также нетерпимы. Они преследуют верующих, разумеется, не кострами — что невозможно, — но насмешками и издевательством в печати, а что касается до неверующей части народа, то чернь так же нетерпима, как и всегда.

Россия имеет два могучих сердца — в Москве и Петербурге.

Если меня спросят, куда лучше всего бить поляков, я скажу: бейте по голове, чтобы они потеряли сознание.

Пока я нахожусь на посту канцлера, мы не будем проводить колониальную политику.

Я хочу высказать свою убежденность в том, что в не слишком отдаленной перспективе мы вынуждены будем воевать с Австрией за свое существование, и не в нашей власти избежать этого, поскольку развитие событий в Германии не оставляет иного выхода.

Даже самый благоприятный исход войны никогда не приведет к разложению основной силы России, которая зиждется на миллионах собственно русских… Эти последние, даже если их расчленить международными трактатами, так же быстро вновь соединяются друг с другом, как частицы разрезанного кусочка ртути. Это нерушимое государство русской нации, сильное своим климатом, своими пространствами и ограниченностью потребностей.

Кто желает иметь все, тот доведет дело до того, что не получит ничего.

Моим первым делом [придя к власти] будет помочь в обновлении армии.

В политике нельзя составить план на длительный период и слепо следовать ему. Можно лишь в общих чертах придерживаться избранного направления; его, правда, нужно придерживаться непоколебимо, однако пути, по которым мы идем к цели, нам не всегда знакомы.

Я вижу честь Пруссии в том, чтобы она воздерживалась от любых позорных связей с демократией, чтобы она ни в одном вопросе не допускала того, чтобы в Германии что—либо происходило без ее согласия.

Династии всегда оказывались сильнее прессы и парламентов.

Германское ленное право предоставляет вассалу, кроме обладания леном, мало правомочий, но дает право на взаимную верность между ним и феодалом; нарушение верности как с той, так и с другой стороны считается изменой.

Мы [Германия] никогда не начнем войны, потому что нам нечего приобретать.