Владимир Маяковский - цитаты и высказывания

То, что тебе хоть месяц, хоть день без меня лучше, чем со мной, это удар хороший.

Лучше уж от водки умереть, чем от скуки!

Да будь я и негром преклонных годов и то, без унынья и лени, я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин.

И в пролёт не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа.

Каждый из нас по—своему лошадь.

Если глаз твой врага не видит, пыл твой выпили нэп и торг, если ты отвык ненавидеть, — приезжай сюда, в Нью—Йорк.

Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем.

Я земной шар чуть не весь обошел, — и жизнь хороша, и жить хорошо. А в нашей буче, боевой, кипучей, — и того лучше.

Что мне до Фауста, феерией ракет скользящего с Мефистофелем в небесном паркете! Я знаю — гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете!

Партия и Ленин — близнецы—братья — кто более матери—истории ценен? Мы говорим Ленин, подразумеваем — партия, мы говорим партия, подразумеваем — Ленин.

Тот, кто всегда ясен, тот, по—моему, просто глуп.

Солнце померкло б, увидев наших душ золотые россыпи.

Ленин и теперь живее всех живых. Наше знание — сила и оружие.

Жизнь прекрасна и удивительна.

Одна напечатанная ерунда создает еще у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи напечатанными, возбуждают зависть уже у четырех.

Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша? Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.

Плохо человеку, когда он один. Горе одному, один не воин — каждый дюжий ему господин, и даже слабые, если двое.

Интеллигенция есть ругательное слово.

Гвоздямислов прибит к бумаге я.

Отечество славлю, которое есть, но трижды — которое будет.

Какого же черта, звезда, еще праздновать, если не день рождения человека?

Слово ласковое — мастер дивных див.

Любит? Не любит? Я руки ломаю и пальцы разбрасываю разломавши так рвут загадав и пускают по маю венчики встречных ромашек.

Не человек, а двуногое бессилие.

Видите — спокоен как! Как пульс покойника.

Халтура, конечно, всегда беспринципна. Она создает безразличное отношение к теме — избегает трудную.

Нет на свете прекраснее одежды, чем бронза мускулов и свежесть кожи.

Лучше умереть от водки, чем от скуки!

Ни одно, даже самое верное, дело не двигается без рекламы... Обычно думают, что нужно рекламировать только дрянь, хорошая вещь и так пойдет. Это самое неверное мнение. Реклама — это имя вещи... Реклама должна напоминать бесконечно о каждой, даже чудесной вещи... Думайте о рекламе!

Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь!

Борису Пастернаку: "Вы любитемолнию в небе, а я — в электрическом утюге".

Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным, и вымчи, рвя о звездные зубья.

В моде в каждой так положено, что нельзя без пуговицы, а без головы можно.

Что он сделал, кто он и откуда — этот самый человечный человек?

Надеюсь, верую, во веки не придет ко мне позорное благоразумье!

Я в Париже живу как денди, Женщин имею до ста. Мой член как сюжет в легенде, Из уст переходит в уста.

Ты прочтешь это письмо обязательно и минутку подумаешь обо мне. Я так бесконечно радуюсь твоему существованию, всему твоему, даже безотносительно к себе, что не хочу верить, что я сам тебе совсем не важен.

Лошади никогда не кончают самоубийством, потому что, будучи лишены дара речи, они не имеют возможности выяснять отношения.

Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ Маузер.

Как говорят инцидент испорчен, любовная лодка разбилась о быт с тобой мы в расчете и не к чему перечень взаимных болей бед и обид.

Сегодня у меня очень «хорошее» настроение. Еще позавчера я думал, что жить сквернее нельзя. Вчера я убедился, что может быть еще хуже — значит, позавчера было не так уж плохо.

В этой жизни помереть не трудно. Сделать жизнь значительно трудней.

Удивило: подражателей лелеют — самостоятельных гонят.

Женщины, любящие мое мясо, и эта девушка, смотрящая на меня, как на брата.

И когда говорят мне, что труд, и ещё, и ещё будто хрен натирают на заржавленной тёрке я ласково спрашиваю, взяв за плечо: «А вы прикупаете к пятёрке?»

Ведь если звезды зажигают — значит, это кому—нибудь нужно?

И пускай перекладиной кисти раскистены — только вальс под нос мурлычешь с креста.

Делай что хочешь. Хочешь, четвертуй. Я сам тебе, праведный, руки вымою. Только — слышишь! — убери проклятую ту, которую сделал моей любимою!

И когда мое количество лет выпляшет до конца — миллионом кровинок устелется след к дому моего отца.

Значит — опять темно и понуро сердце возьму, слезами окапав, нести, как собака, которая в конуру несет перееханную поездом лапу.

Слабосильные топчутся на месте и ждут, пока событие пройдет, чтоб его отразить; мощные забегают вперед, чтоб тащить понятое время.

Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

Воспалённой губой припади и попей из реки по имени «Факт».

Когда я итожу то, что про́жил, и роюсь в днях — ярчайший где, я вспоминаю одно и то же — двадцать пятое, первый день.

Если ты меня любишь, значит, ты со мной, за меня, всегда, везде и при всяких обстоятельствах…

Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват.

Людям страшно — у меня изо рта шевелит ногами непрожёванный крик.

А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?

Слово — полководец человечьей силы.

Друг лучше или брат?.— Брат, когда он и друг, — лучше.

Все женщины меня любят. Все мужчины меня уважают. Все женщины липкие и скучные. Все мужчины прохвосты. Лева, конечно, не мужчина и не женщина.

Может быть, в глаза без слёз увидеть можно больше. Не в такие я смотрел глаза.

Были страны богатые более, красивее видал и умней. Но земли с ещё большей болью не довиделось видеть мне.

А ты точно знаешь, что такое женскаялюбовь? Ее формула: правда хорошо, а счастье лучше...

Если буду совсем тряпка – вытрите мною пыль с вашей лестницы.

Твори, выдумывай, пробуй!

Я пишу потому, что я больше не в состоянии об этом думать.

Ленин — жил. Ленин — жив. Ленин — будет жить.

Что кипятитесь? Обещали и делим поровну: одному — бублик, другому — дырку от бублика. Это и есть демократическая республика.

Это время — трудновато для пера, но скажите вы, калеки и калекши, где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легче?

Увидев безобразие, не проходите мимо.

Если бы выставить в музее плачущего большевика, весь день бы в музее торчали ротозеи. Еще бы — такое не увидишь и в века! И я, как весну человечества, рожденную в трудах и в бою, пою мое отечество, республику мою!

Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское.

Строку агитаторским лозунгом взвей.

Не ругайте меня мерзавцем за то, что редко пишу. Ей—богу же, я, в сущности, очень милый человек.

Ну, а класс—то жажду заливает квасом? Класс — он тоже выпить не дурак.

Юридически — куда хочешь идти можно, но фактически — сдвинуться никакой возможности.

Надо жизнь сначала переделать, переделав — можно воспевать.

Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека.

Голосует сердце — я писать обязан по мандату долга.

Довольно ползать, как вошь! Найдем — разгуляться где бы! Даешь небо!

Те, кого я прочел, — так называемые великие. Но до чего же нетрудно писать лучше их.

Вы ж такое загибать умели, что другой на свете не умел?

В небе вон луна такая молодая, что ее без спутников и отпускать рискованно.

Радость ползет улиткой, у горя — бешеный бег.

Я знаю силу слов, я знаю слов набат.

Эй, вы! Небо! Снимите шляпу! Я иду!

А сердце рвётся к выстрелу, а горло бредит бритвою...

Я себя смирял, становясь на горло собственной песне.

Красивая женщина — рай для глаз, ад для души и чистилище для кармана.

От тебя ни одного письма, ты уже теперь не Киса, а гусь лапчатый. Как это тебя так угораздило?

Воспитание считают просто жизнью, перевоспитание — воспитанием, а глумление — перевоспитанием.

Если я не устал кричать «мы», «мы», «мы», то не оттого, что пыжится раздувающаяся в пророки бе́здарь, а оттого, что время, оправдав нашу пятилетнюю борьбу, дало нам силу смотреть на себя, как на законодателей жизни.

Одна печатаемая ерунда создает еще у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи не печатанными, возбуждают зависть уже у четырех.

Театр — не отображающее зеркало, а увеличительное стекло.