Фаина Раневская - цитаты и высказывания

Этим ограничивается моя слава — «улицей» — а начальство не признаёт. Всё, как полагается в таких случаях.

В театр хожу, как в мусоропровод: фальшь, жестокость, лицемерие, ни одного честного слова, ни одного честного глаза! Карьеризм, подлость, алчные старухи!

Поклонница просит домашний телефон Раневской. Она: — Дорогая, откуда я его знаю? Я же сама себе никогда не звоню!

— Фаина Георгиевна, на что похожа женщина, если её поставить вверх ногами? — На копилку. — А мужчина? — На вешалку.

У меня хватило ума прожить жизнь глупо.

Птицы ругаются, как актрисы из—за ролей. Я видела как воробушек явно говорил колкости другому, крохотному и немощному, и в результате ткнул его клювом в голову. Всё как у людей.

Я часто думаю о том, что люди, ищущие и стремящиеся к славе, не понимают, что в так называемой «славе» гнездится то самое одиночество, которого не знает любая уборщица в театре. Это происходит оттого, что человека, пользующегося известностью, считают счастливым, удовлетворенным, а в действительности всё наоборот. Любовь зрителя несёт в себе какую—то жестокость… Однажды после спектакля, когда меня заставили играть «по требованию публики» очень больную, я раз и навсегда возненавидела «свою славу».

Когда мне не дают роли, чувствую себя пианисткой, которой отрубили руки.

Ничто так не даёт понять и ощутить своего одиночества, как когда некому рассказать сон.

Даже за самым красивым павлиньим хвостом скрывается самая обычная куриная жопа. Так что, меньше пафоса, господа.

Одиноко. Смертная тоска. Мне 81 год… Сижу в Москве, лето, не могу бросить псину. Сняли мне домик за городом и с сортиром. А в мои годы один может быть любовник — домашний клозет.

Читаю Даррела, у меня его душа, а ум курицы. Даррел писатель изумительный, а его любовь к зверью делает его самым мне близким сегодня в злом мире.

Есть люди, хорошо знающие, «что к чему». В искусстве эти люди сейчас мне представляются бандитами, подбирающими ключи.

Чем я занимаюсь? Симулирую здоровье.

Я как старая пальма на вокзале — никому не нужна, а выбросить жалко.

Похороны — спектакль для любопытствующих обывателей.

Ну и лица мне попадаются, не лица, а личное оскорбление!

Я обязана друзьям, которые оказывают мне честь своим посещением, и глубоко благодарна друзьям, которые лишают меня этой чести. У них у всех друзья такие же, как они сами, — контактны, дружат на почве покупок, почти живут в комиссионных лавках, ходят друг к другу в гости. Как я завидую им — безмозглым!

Больше всего в жизни я любила влюбляться.

Перпетум кобеле (О режиссёре З.)

Я не люблю жаловаться на жизнь.

Запомни на всю жизнь — надо быть такой гордой, чтобы быть выше самолюбия.

16 летняя девушка спросила: — Фаина Георгиевна, что такое любовь? Раневская подумала и сказала: — Забыла. А через секунду добавила: — Но помню, что это что—то очень приятное.

Если человек умный и честный — то беспартийный. Если умный и партийный — то нечестный. Если честный и партийный — то дурак.

Ненавижу, когда бл*дь строит из себя невинность!

У них у всех друзья такие же, как они сами, — дружат на почве покупок, почти живут в комиссионных лавках, ходят друг к другу в гости. Как завидую им, безмозглым!

В Москве можно выйти на улицу одетой как Бог даст, и никто не обратит внимания. В Одессе мои ситцевые платья вызывают повальное недоумение — это обсуждают в парикмахерских, зубных амбулаториях, трамвае, частных домах. Всех огорчает моя чудовищная «скупость» — ибо в бедность никто не верит.

Была сегодня у врача «ухо—горло—жопа».

Самое страшное, это когда человек уже принадлежит не себе, а своему распаду.

Встречается такая любовь, что лучше ее сразу заменить расстрелом.

Я не верю в духов, но боюсь их.

Каждый волен распоряжаться своей жопой, как ему хочется. Поэтому я свою поднимаю и у*бываю. (На партсобрании в театре Моссовета, на котором обсуждалось немарксистское поведение одного именитого актера, обвинённого в гомосексуализме.)

Не имей сто рублей, а имей двух грудей!

Одиночество — это состояние, о котором некому рассказать.

Гомосексуализм — это не извращение. Извращение — это хоккей на траве и балет на льду.

Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить!

Когда я начинаю писать мемуары, дальше фразы: «Я родилась в семье бедного нефтепромышленника…», — у меня ничего не получается.

Почему все дуры такие женщины?

Мои похоронные причиндалы. (О своих наградах.)

Сложно быть гением среди козявок.

Союз глупого мужчины и глупой женщины порождает мать—героиню. Союз глупой женщины и умного мужчины порождает мать—одиночку. Союз умной женщины и глупого мужчины порождает обычную семью. Союз умного мужчины и умной женщины порождает лёгкий флирт.

Получаю письма: «Помогите стать актёром». Отвечаю: «Бог поможет!»

Если бы я вела дневник, я бы каждый день записывала одну фразу: «Какая смертная тоска», и всё. Я бы ещё записала, что театр стал моей богадельней, а я ещё могла бы что—то сделать.

Грустной жопой радостно не пукнешь.

Критикессы — амазонки в климаксе.

Бог мой, как прошмыгнула жизнь, я даже никогда не слышала, как поют соловьи.

Ваши жалобы на истеричку—погоду понимаю, — сама являюсь жертвой климакса нашей планеты. Здесь в мае падал снег, потом была жара, потом наступили холода, затем все это происходило в течение дня.

Узнав, что её знакомые идут сегодня в театр посмотреть её на сцене, Раневская пыталась их отговорить: — Не стоит ходить: и пьеса скучная, и постановка слабая… Но раз уж всё равно идёте, я вам советую уходить после второго акта. — Почему после второго? — После первого очень уж большая давка в гардеробе.

Я не умею выражать сильных чувств, хотя могу сильно выражаться.

Научиться быть артистом нельзя. Можно развить своё дарование, научиться говорить, изъясняться, но потрясать — нет. Для этого надо родиться с природойактёра.

Как ошибочно мнение о том, что нет незаменимых актёров.

Всё приятное в этом мире либо вредно, либо аморально, либо ведет к ожирению.

Я не признаю слова «играть». Играть можно в карты, на скачках, в шашки. На сцене жить нужно.

Одиночество — это когда дома есть телефон, а звонит только будильник.

Ох уж эти несносные журналисты! Половина лжи, которую они распространяют обо мне, не соответствует действительности.

Если бы я часто смотрела в глаза Джоконде, я бы сошла с ума: она обо мне знает всё, а я о ней ничего.

Я родилась недовыявленной и ухожу из жизни недопоказанной. Я недо… И в театре тоже. Кладбище несыгранных ролей. Все мои лучшие роли сыграли мужчины.

Теперь, в старости я поняла, что «играть» ничего не надо.

— Ну—с, Фаина Георгиевна, и чем же вам не понравился финал моей последней пьесы? — Он находится слишком далеко от начала.

ПиОнЭры, возьмитесь за руки и идите в жопу! (Когда пионеры—тимуровцы пришли к ней домой, помогать как престарелой.)

Если женщина идёт с опущенной головой — у неё есть любовник! Если женщина идёт с гордо поднятой головой — у неё есть любовник! Если женщина держит голову прямо — у неё есть любовник! И вообще — если у женщины есть голова, то у неё есть любовник!

Лесбиянство, гомосексуализм, садизм, мазохизм — это не извращения. Извращений, собственно, только два: хоккей на траве и балет на льду.

После спектакля Раневская часто смотрела на цветы, корзину с письмами, открытками и записками, полными восхищения — подношения поклонников её игры — и печально замечала: — Как много любви, а в аптеку сходить некому.

Тошно от театра. Дачный сортир. Обидно кончать свою жизнь в сортире.

— Фаина, — спрашивала её старая подруга, — как ты считаешь, медицина делает успехи? — А как же. В молодости у врача мне каждый раз приходилось раздеваться, а теперь достаточно язык показать.

Цинизм. Ненавижу за его общедоступность.

— Я вчера была в гостях у N. И пела для них два часа… — Так им и надо! Я их тоже терпеть не могу!

— Как ваша жизнь, Фаина Георгиевна? — Я вам ещё в прошлом году говорила, что говно. Но тогда это был марципанчик.

Есть люди, в которых живёт Бог; есть люди, в которых живёт Дьявол; а есть люди, в которых живут только глисты.

Сотрудница Радиокомитета N. постоянно переживала драмы из—за своих любовныхотношений с сослуживцем, которого звали Симой: то она рыдала из—за очередной ссоры, то он ее бросал, то она делала от него аборт. Раневская называла её «жертва ХераСимы".

Лучше быть хорошим человеком, «ругающимся матом», чем тихой, воспитанной тварью.

— Я была вчера в театре. Актёрыиграли так плохо, особенно Дездемона, что когда Отелло душил её, то публика очень долго аплодировала.

— Звонок не работает, как придёте, стучите ногами. — Почему ногами? — Но вы же не с пустыми руками собираетесь приходить!

Деньги съедены, а позор остался. (О своих работах в кино.)

Сколько лет мне кричали на улице мальчишки: «Муля, не нервируй меня!» Хорошо одетые надушенные дамы протягивали ручку лодочкой и аккуратно сложенными губками, вместо того чтобы представиться, шептали: «Муля, не нервируй меня!» Государственные деятели шли навстречу и, проявляя любовь и уважение к искусству, говорили доброжелательно: «Муля, не нервируй меня!» Я не Муля. Я старая актриса и никого не хочу нервировать. Мне трудно видеть людей.

Отвратительные паспортные данные. Посмотрела в паспорт, увидела, в каком году я родилась, и только ахнула.

Жизнь проходит и не кланяется, как сердитая соседка.

Раневская обедала в ресторане и осталась недовольна и кухней, и обслуживанием. — Позовите директора, — сказал она, расплатившись. А когда тот пришёл, предложила ему обняться. — Что такое? — смутился тот. — Обнимите меня, — повторила Фаина Георгиевна. — Но зачем? — На прощание. Больше вы меня здесь не увидите.

Хрен, положенный на мнение окружающих, обеспечивает спокойную и счастливую жизнь.

— Ох, вы знаете, у Завадского такое горе! — Какое горе? — Он умер.

Животных, которых мало, занесли в Красную книгу, а которых много — в Книгу о вкусной и здоровой пище.

Семья заменяет всё. Поэтому, прежде чем её завести, стоит подумать, что тебе важнее: всё или семья.

Погода ваша меня огорчила, у нашей планеты явный климакс, поскольку планета — дама!

Народ у нас [в России] самый даровитый, добрый и совестливый. Но практически как—то складывается так, что постоянно, процентов на восемьдесят, нас окружают идиоты, мошенники и жуткие дамы без собачек. Беда!

Склероз нельзя вылечить, но о нём можно забыть.

Проклятый девятнадцатый век, проклятое воспитание: не могу стоять, когда мужчины сидят.

В моей старой голове две, от силы три мысли, но они временами поднимают такую возню, что кажется, их тысячи.

На голодный желудок русский человек ничего делать и думать не хочет, а на сытый — не может.

Говорят, что герой не тот, кто побеждает, а тот, кто смог остаться один. Я выстояла, даже оставаясь среди зверей, чтобы доиграть до конца. Зритель ни в чем не виновен. Меня боятся…

В старости главное — чувство достоинства, а его меня лишили.

В некоторых людях живет Бог, в некоторых — дьявол, а в некоторых только глисты.

Хотелось бы мне иметь её ноги — у неё были прелестные ноги! Жалко — теперь пропадут. (Обсуждая только что умершую подругу—актрису.)

Знаете, когда я увидела этого лысого на броневике, то поняла: нас ждут большие неприятности.

Сейчас, когда человек стесняется сказать, что ему не хочется умирать, он говорит так: очень хочется выжить, чтобы посмотреть, что будет потом. Как будто если бы не это, он немедленно был бы готов лечь в гроб.

Когда у попрыгуньи болят ноги, она прыгает сидя.

Сегодняшняя молодежь ужасная. Но еще ужаснее то, что мы не принадлежим к ней.

— Дорогая, сегодня спала с незапертой дверью. — А если бы кто—то вошёл?! — всполошилась приятельница Раневской, дама пенсионного возраста. — Ну сколько можно обольщаться, — пресекла Фаина Георгиевна.

У меня такое чувство, что я голая моюсь в ванной и пришла экскурсия. (Когда множество людей столпилось в гримерной поздравляя с награждением орденом Ленина)

В силу ряда причин я не могу сейчас ответить вам словами, какие употребляете вы. Но я искренне надеюсь, что когда вы вернётесь домой, ваша мать выскочит из подворотни и как следует вас искусает. (В ответ молодому человеку, который на улице толкнул Раневскую и обругал.)

Вы знаете, что такое сниматься в кино? Представьте, что вы моетесь в бане, а туда приводят экскурсию.