Цитаты из фильма - Собачье сердце

Эх, яблочко Ты мое спелое, А вот барышня идет — Кожа белая. Кожа белая, А шуба ценная. Если дашь чего, Будешь целая. Эх яблочко Да с голубикою! Подходи буржуй — Глазик выколю! Глазик выколю — Другой останется, Чтоб видал, говно, Кому кланяться!

— Вы, Шариков, третьего дня укусили даму на лестнице! — Да она меня по морде хлопнула — у меня не казенная морда!

Нет, я этого Швондера в конце концов застрелю.

— Значит, Тимофеева, вы желаете озвездить свою двойню … — Да мне бы имена им дать. — Ну что ж, я предлагаю такие имена: Баррикада, Бебелина, Пестелина … — Нет—нет—нет—нет—нет. Нет. Нет. Лучше назовём их просто: Клара и Роза. В честь Клары Цеткин и Розы Люксембург, товарищи!

— О! А теперь, Иван Арнольдыч, мгновенно вот эту штучку! Если Вы мне скажете, что это плохо, Вы мой кровный враг на всю жизнь!.. Это плохо? Плохо? Ответьте, уважаемый доктор! — Это бесподобно!

Но только условие: как угодно, что угодно, когда угодно, но чтобы это была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто—либо другой не мог бы даже подойти к двери моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая! Настоящая!! Броня!!!

Это наша машинистка, жить со мной будет. Борменталя надо будет выселить из приёмной. У него своя квартира есть.

Дарья, дело молодое!

— Не скажите, Филипп Филиппович все утверждают, что новая очень приличная, 30 градусов. — А водка должна быть в 40 градусов, а не в 30, это во—первых. А во—вторых, Бог знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать, что им придёт в голову? — Всё что угодно.

— Но позвольте, как же он служил в очистке? — Я его туда не назначал. Ему господин Швондер дал рекомендацию, если не ошибаюсь.

В очередь, с*кины дети, в очередь!

— Кстати, какой негодяй снабдил вас этой книжкой? — У вас все негодяи. Ну, что ж, ну, Швондер дал. Чтоб я развивался.

— Доктор Борменталь, оставьте икру в покое. И послушайте моего доброго совета, налейте не английской, а обыкновенной русской водки. — Новоблагословенная? — Бог с Вами, голубчик! Дарья Петровна сама отлично готовит водку. — Не скажите, Филип Филипыч. Все утверждают, что новая очень приличная. Тридцать градусов. — А водка должна быть СОРОК градусов — это во—первых. А во—вторых, Бог знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать, что им придет в голову? — Всё, что угодно. — И я того же мнения.

— Если бы сейчас была дискуссия, я доказала бы Петру Александровичу… — Виноват, вы сию минуту хотите открыть дискуссию?

— А как ты знаешь, Полиграфыч, где они прячутся? — Сердцем чую.

— … Ну теперь, стало быть, пошло. Пропал дом. Всё будет как по маслу: вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замёрзнут трубы, потом лопнет паровое отопление и т. д. — Вы слишком мрачно смотрите на вещи, Филип Филипыч! Они теперь резко изменились. — Голубчик! Я уже не говорю о паровом отоплении! Пусть! Раз социальная революция — не надо топить. Но я спрашиваю: почему это, когда это началось, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице?

— Петр Александрович! Ваша операция отменяется! Равно, как и все другие операции! Я прекращаю работу в Москве, и вообще в России. Сейчас ко мне вошли четверо — среди них одна женщина, переодетая мужчиной, двое мужчин, вооруженных револьверами, — и терроризировали меня!.. В таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать! Поэтому я прекращаю свою деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Сочи. Ключи могу передать Швондеру, пусть он оперирует. Но только одно условие — как угодно, что угодно, когда угодно, но чтоб это была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто—либо другой не мог даже подойти к двери моей квртиры! Окончательная бумажка! Фактическая! Настоящая! Броня!

Я красавец! Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом.

Еда, Иван Арнольдович, штука хитрая. Есть надо уметь. А представьте себе, что большинство людей есть вовсе не умеют. Нужно не только знать, что есть, но и когда, как, и что при этом говорить. А если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрыйсовет: не говорите за обедом о большевизме и о медицине.

— Ни в каком календаре ничего подобного быть не может! — Довольно удивительно — когда у вас в смотровой висит! — Ну и где? — Да вот — 4 марта празднуется. — Да, действительно. В печку его — сейчас же.

— А так, чтобы по—настоящему — это нет. Мучите сами себя, как при царском режиме. — А как это — «по—настоящему» — позвольте осведомиться? — Желаю, чтобы все.

Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а в ванной режет кроликов. Может быть. Но я не Айседора Дункан!

Где это видано, чтобы люди в Москве без прописки проживали.

Неужели я обожру Совет Народного Хозяйства, если в помойке пороюсь?

Не надо переделывать собаку в человека, а человека — в собаку. Ничего хорошего из этого не получится.

— Пальцами блох лови, пальцами! Не понимаю, откуда вы их только берете? — Да что ж, развожу я их, что ли?

Вот. Член жилищного товарищества, и площадь мне полагается определенно в квартиреномер 5 у ответственного съемщика Преображенского в шестнадцать квадратных аршин. Благоволите.

Кинематограф у женщин — единственное утешение в жизни.

— Я — Швондер!

— Не читайте перед завтраком советских газет. — Так ведь других нет. — Вот никаких и не читайте.

— Профессор, на наших глазах происходит чудо. — А вы знаете, что такое "абырвалг"? Это... ГЛАВРЫБА, коллега, только наоборот. Это ГЛАВРЫБА.

Я тяжко раненый при операции.

Где же я буду харчеваться?

— Так что же вы читаете? Робинзона Крузо? — Эту, как ее… переписку Энгельса с этим… как его, дьявола… С Каутским!

— Похабная квартирка. Но до чего хорошо. А на какого чёрта я ему понадобился? Неужели же жить оставит? Вот чудак. Да ведь ему только глазом мигнуть, он таким бы псом обзавёлся, что ахнуть.

— Во—первых, мы не господа! — Во—первых, вы мужчина или женщина? — Какая разница?! — Я женщина! — В таком случае можете оставаться в кепке. — А вас милости—государь, попрошу снять головной убор. — Я вам не милостивый государь!

Чу—чу—чу! Стучат, стучат копыта. Чу—чу—чу! Ударил пулемет! Белая гвардия наголову разбита, А Красную армию никто не разобьет!

— А фамилию позвольте узнать? — Фамилию? Я согласен наследственную принять. — А именно? — Шариков.

— И где же я должен принимать пищу? — В спальне! — Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а в ванной режет кроликов. Может быть. Но я — не Айседора Дункан. Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной! Передайте это общему собранию.

— Контрреволюционные вещи говорите, Филипп Филиппович. — А, ничего опасного. Никакой контрреволюции. Кстати, вот ещё слово, которое я совершенно не выношу. Абсолютно неизвестно — что под ним скрывается? Чёрт знает что.

Эх, говори, Москва — разговаривай, Рассея!

— А так, чтобы по—настоящему — это нет. Мучите сами себя, как при царском режиме. — А как это — «по—настоящему» — позвольте осведомиться? — Желаю, чтобы все.

— И как же вам угодно именоваться? — Полиграф Полиграфыч! — Ну ладно, не валяйте дурака.

— «Атавизм»? А—а—а! — Неприличными словами не выражаться!

— ДокУмент, Филипп Филиппыч, мне надо. — ДокУмент? Черт... А может… как нибудь... — Это уж, извиняюсь. Сами знаете, человеку без документов строго воспрещается существовать. Во—первых, домком… — Но при чём тут домком? — Как это при чём? Встречают, спрашивают — когда же ты, говорят, многоуважаемый, пропишешься?

Я вам, сударыня, вставлю яичники… обезьяны.

— Но я как заведующий культотделом нашего дома.. — Заведующая… — Заведующая… предлагаю вам взять несколько журналов — в пользу детей Германии! По полтиннику штука! — Нет, не возьму. — Но почему вы отказываетесь? — Не хочу. — Вы не сочувствуете детям Германии? — Сочувствую. — А, полтинника жалко?! — Нет. — Так почему же? — Не хочу.

— Зина! … Там в приемной… Она в приемной? — В приемной — зеленая, как купорос. — Да — зеленая книжка! — Ну, сейчас палить. Она ж казенная, с библиотеки! — Переписка, называется, Энгельса… с этим… с чертом… В печку ее! Я бы этого Швондера повесил, честное слово, на первом же суку.

Довольно обидные Ваши слова — очень обидные… Что я — каторжный? Как это так — «шляться»?

— Послушайте, что же вы делаете с этими убитыми котами? — На польты пойдут! Из них белок делать будут — на рабочий кредит.

— Что—то вы меня больно утесняете, папаша! — Что? Какой я вам папаша?!

А что означает эта ваша «разруха»? Старуха с клюкой? Ведьма, которая вышибла все стёкла, потушила все лампы? Да её вовсе не существует, доктор. Что вы подразумеваете под этим словом, а? А это вот что: когда я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной у меня начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда эти баритоны кричат: «долой разруху!» — я смеюсь. Ей Богу, мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот когда он выбьет из себя все эти, понимаете, галлюцинации и займётся чисткой сараев — прямым своим делом, — разруха исчезнет сама собой. Двум богам служить нельзя, дорогой доктор.

Примус! Признание Америки! Москвошвея! Примус! Пивная! Еще парочку! Пивная! Еще парочку! Пивная! Еще парочку! Пивная! Еще парочку! Москвошвея! Москвошвея! Пивная! Еще парочку! Буржуи! Буржуи! Не толкайся, подлец, слезай с подножки! Я тебе покажу, твою мать!

— Знаете ли, профессор. Если бы вы не были европейским светилом и за вас не заступились бы самым возмутительным образом, вас следовало бы арестовать! — За что?!.. — А вы не любите пролетариат! — Да. Я не люблю пролетариат.

Суровые годы уходят Борьбы за свободустраны. За ними другие приходят — Они будут тоже трудны…

Дворники из всех пролетариев — самая гнусная мразь.

— Годы показаны неправильно. Вероятно, 54—55. Тоны сердца глуховаты. — Прошу вас. — Здравствуйте, профессор. — Сколько вам лет, сударыня? — О, профессор… Если бы вы знали, профессор, клянусь, какая у меня драма. — Лет, я вам говорю, сколько? — Честное слово… Ну, 45. — Сударыня, меня ждут. Не задерживайте, пожалуйста, вы же не одна. — Я вам как одному, как светиле науки. — Сколько вам лет, сударыня? — Это просто ужасно. 51.

Делай загадочное лицо, дура!

— Скажите, это вас вселили в квартируФедор—Палыча Саблина? — Нас! — Боже, пропал дом… что будет с паровым отоплением?

Но нельзя же так — с первым встречным… только из—за служебного положения…

Шариков: Дай папиросочку, у тебя брюки в полосочку! Преображенский: Не плюй на пол! Шариков: Отлезь, гнида!

— Ну и что же он говорит, этот ваш прелестный домком? — Вы его напрасно прелестным ругаете!

— Документ, Филипп Филиппыч, мне надо. — Документ? Чёрт... А, может быть, это... как—нибудь... — Это уж — извиняюсь. Сами знаете, человеку без документов строго воспрещается существовать.

«Нигде, кроме…» такой отравы не получите, как «…в Моссельпроме!».

— Мы к вам, профессор, вот по какому делу! Мы, управление нашего дома, пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома! — Кто на ком стоял???

Оооооо! Итить твою мать, профессор!! Иди сюда, выпей с нами!

Мы знаем об его работах! Целых пять комнат хотели оставить!

Снимайте штаны!

— А если бы мозг Спинозы? — А на какого дьявола, спрашивается?

До чего вредное животное! Про кота я говорю. Такая сволочь…

— Значит, Тимофеевна, вы желаете озвездить свою двойню? — Да мне бы имена им дать. — Ну что ж, я предлагаю такие имена: …Баррикада, Бебелина, Пестелина… — Нет, нет, нет. Нет. Лучше назовём их просто: Клара и Роза. В честь Клары Цеткин и Розы Люксембург, товарищи.

Кто убил кошку мадам Поласухер?!!

Мы в университетах не обучались!

…я на свой страх и риск накормлю его мышьяком. Наплевать, что папа — судебный следователь!

Чисто как в трамвае!

Потаскуха была моя бабушка, царствие ей небесное, старушке.

Спаньё на полатях отменяется.

Мы сегодня ничего делать не будем: во—первых, кролик издох, а во—вторых, в Большом — «Аида». А, ко второму акту поеду!

— Отчего это у вас шрам на лбу, потрудитесь объяснить этой даме. — Я на колчаковских фронтах раненый!

Борменталь: А Швондера я собственноручно спущу с лестницы, если он еще раз появится в квартирепрофессора Преображенского! Швондер: Прошу эти слова занести в протокол!

— Кто это такие? — Они? Они хорошие.

— Я не господин. Господа все в Париже. — О! Швондерова работа.

— Он еще танцует?.. — Танцует!..

— Дарья Петровна вам мерзость подарила, вроде этих ботинок. Что это за сияющая чепуха? — Чего я, хуже людей? Пойдите на Кузнецкий — все в лаковых.

— Почему убрали ковер с парадной лестницы? М—м? Что, Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Где—нибудь у Карла Маркса сказано, что второй подъезд дома на Пречистенке нужно забить досками, а ходить кругом, вокруг, через черный вход? Кому это нужно?

Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются.

— …А если Вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет — не говорите за обедом о большевизме и медицине. И — боже Вас сохрани — не читайте до обеда советских газет. — Гм… Да ведь других нет! — Вот никаких и не читайте. Я произвел 30 наблюдений у себя в клинике — и что же вы думаете? Те мои пациенты, которых я заставлял читать «Правду», теряли в весе. Мало этого — пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит и угнетенное состояние духа. Да.

Довольно странно, профессор, как это вы документы называете идиотскими!

Театр — это дуракаваляние… Разговаривают, разговаривают… Контрреволюция одна.

— А—а, уж конечно, как же, какие уж мы вам товарищи! Где уж. Мы понимаем—с! Мы в университетах не обучались. В квартирах по 15 комнат с ванными не жили. Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет своё право...

Филиппыч, ну скажи ему!

Это какой—то… позор?

— Что это за гадость? Я говорю о галстуке. — Чем же гадость? Шикарный галстук.

— Как это вам, Филипп Филиппович, удалось подманить такого нервного пса? — Лаской, лаской… Единственным способом, который возможен в обращении с живым существом…

Заметьте, Иван Арнольдыч: холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало—мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими.

Вчера котов душили—душили, душили—душили, душили—душили, душили—душили…

— Вы ко мне? — Спокойно, товарищ! — Мы к вам, профессор — и вот по какому делу! — Вы напрасно, господа, ходите без калош: во—первых, вы простудитесь, а во—вторых, вы наследите мне на коврах, а все ковры у меня персидские.

Да что тут предлагать? А то пишут, пишут… конгресс, немцы какие—то… Голова пухнет. Взять все, да и поделить!

Истинно вам говорю: 4 мая 1925 года земля налетит… на небесную ось!

У самих револьверы найдутся!