Бисмарк - цитаты и высказывания

Едва ли русские массы настроены против [всего] немецкого более враждебно, нежели чехи в Богемии и Моравии, словенцы на территории бывшего Германского союза и поляки в Галиции.

Давая мне читать нераспечатанные донесения [из Берлина] и кокетничая своим доверием, Горчаков обычно говорил «vous oublierez ce que vous ne deviez pas lire» [«вы забудете то, что вам не следовало читать»], в чем, разумеется, я давал слово, просмотрев в соседней комнате депеши.

Всегда бывает хуже тому, кто при заключении договора дает залог, а потом не исполняет условленного.

Если б я не надеялся на моего Бога, то я ставил бы ни во что земных царей.

Выбор правильного или ложного направления сводится нередко к минимальным, но решительным поворотам, зачастую к тону или подбору слов того или иного международного документа.

Не всякий доктор может помочь; другой, пожалуй, наделает еще хуже.

Знает ли кто—нибудь, чего он хочет?

У меня возникает тягостное впечатление, когда я вижу, что в большом национальном вопросе, который занимает общественное мнение, то самое собрание [ландтаг], которое считается в Европе средоточием прусского ума и патриотизма, не может подняться выше позиции импотентного отрицания.

В наши дни сохранение тайны всегда сомнительно.

Для немцев колонии — роскошь, словно у польских аристократов, которые спят без простыней, но зато таскают собольи шубы.

Борьба и соперничество Австрии с нами [Германией] заслуживает нисколько не большего наказания, чем наша борьба с Австрией.

В задачи Германской империи не входит жертвовать достоянием и кровью своих подданных для осуществления желаний соседа.

Для меня все партии довольно безразличны, даже совершенно безразличны.

Сообщения от Англии, Италии и Испании при нужде можно прочесть; но от России — нет. Я, кажется, единственный в министерстве иностранных дел, понимающий по—русски.

По воскресеньям не следовало бы работать не столько из опасения нарушить заповедь, как ради отдыха. Это не относится к государственной службе, особенно дипломатической, на которой получаются в воскресенья депеши, требующие исполнения.

Мы, немцы, боимся Бога, но более никого на целом свете! Именно богобоязнь заставляет нас любить и сохранять мир.

В настоящее время для крупного правительства едва ли возможно полностью применить все силы своей страны для помощи другой дружественной стране, если это вызывает порицание народа.

Когда много немцев одинакового мнения, то с ними трудно справиться.

Что приходит к нам на незнакомом языке, то поступает в архив.

Я думаю вообще, что Франция впоследствии распадется на несколько частей; на партии она уже распалась… Весьма возможно, что каждая часть будет следовать своим убеждениям: одна будет стоять за республику, другая — за Бурбонов, третья — за Орлеанов, четвертая — за Бонапартов, — нечто вроде патриархов, Иудеи, Галилеи и т. д.

Делайте свое дело, а политику я потащу на себе.

Я не понимаю, как можно жить без веры в откровенную религию, Бога, творящего добро, в высшего судью и будущую жизнь — и делать свое дело, и воздавать каждому по заслугам.

Нам [Германии] позднее потребуется австрийская мощь для нас самих.

Я рассматриваю Англию как старого и традиционного союзника, с которым у нас нет конфликтующих интересов.

Пруссия получит полную свободу для выполнения своей миссии в Германии только в том случае, если перестанет придавать большое значение симпатиям правительств малых государств.

Мы не можем творить историю. Перевести вперед свои часы — не значит ускорить течение времени.

Пруссия никогда не потерпит возрождения самостоятельной Польши...

С утра до вечера я страдаю разлитием желчи из—за лживой, клеветнической недобросовестности оппозиции и из—за упрямой, злостной преднамеренности, с которой она игнорирует все мои доводы, и из—за бессмысленного верхоглядства массы…

Москва — город действительно как город красивейший и оригинальнейший из существующих.

Я мог завоевать полное доверие монарха, только продемонстрировав ему, что не боюсь парламента в деле реорганизации армии, без которой невозможны ни война, ни даже обеспечение безопасности государства. Эта борьба стоит мне нервов и жизненных сил. Но я победил всех! Всех!

Мне не могут запретить думать, но охотно помешали бы облекать мысли в слова, и если бы это было возможно, на меня давно надели бы намордник.

Честные послыкороля неподкупны!

Ни одному лесничему не придет на ум рубить березу, которая должна еще пустить побеги, при ущербе луны.

Войны лишь укрепят нацию!

Война с Австрией станет все же рано или поздно неизбежной, коль скоро венское правительство снова возобновило политику подавления Пруссии.

Скандалить с венским кабинетом опасно.

Знатное имя, но не знатные манеры!

Оппозиция делает все партийной проблемой, даже вопрос с железными дорогами.

Я обнаружил, что евреи более отличаются своим исключительным интеллектом и способностью к административным функциям.

Без победы над Францией не может возникнуть Германская империя.

Даже лучший совет не поможет, если неправильно воплощать его в жизнь.

Лучшее, что мы, по моему мнению, можем сделать — это обращаться с Россией как с изначально существующей опасностью, против которой у нас наготове защитные валы, но которую мы не в состоянии стереть с лица земли.

Россия будет иметь великое будущее, а народ ее велик и сам по себе...

Германия без дружбы с Россией погибнет.

В течение десятилетий я боролся против склонности парламентских деятелей и министров изменять и смягчать правительственные законопроекты при обсуждении в комиссиях и под закулисными влияниями лидеров фракций.

Пришло время жарить пули и выпекать бомбы. Готовьтесь к войне!

Санкт—Петербург красив, известно; но если бы я отдался чувству удивления, то оно относилось бы к чрезвычайной оживленности улиц…

Я никогда не был доктринером, слепо держащимся за те слова, что сказаны мною ранее.

Заблуждается тот, кто оценивает меня с точки зрения оппозиции образца 1848 года. Придерживаясь взглядов "Кройццайтунг", править невозможно.

Однообразие форм было не для меня.

Германия от притока буйной славянской крови не усилится, напротив, ослабится.

Чем полнее картина страданий, тем полнее чувство победы.

Ах, как все вздорожало во времявойны.

Поддержание отношений с дворами Европы на уровне послов и посланников — это еще не политика, а лишь заведение приятных знакомств, какие возникают в светской жизни.

Наша [Германии] политика приводит меня в дурное настроение; мы остаемся челноком, который бесцельно носится по собственным волнам под порывами чужих ветров; и это грубые и дурно пахнущие ветра.

Готовности к открытому вероломству [в другую страну] не проявляют даже софистские и насильнические правительства, пока не наступает force majeure [непреодолимая сила] бесспорных интересов.

Здесь, в России, я оставляю самый сладкий кусок своей жизни. Уверен, что на старости жизнь в Петербурге будет мне вспоминаться, как волшебный сон.

Вообще для охотника в России недурно. Даже и холод не так невыносим; так как каждый привык уже принимать против него меры: все дома нагреваются надлежащим образом, даже лестницы и прихожие — даже и манеж — и никому не приходит в голову зимою делать визиты в цилиндре, напротив, одеваются в шубу и меховую шапку.

Смотрю назад на свою каждодневную работу с удовлетворением.

Германская дружба для того, кто ее добился, надежнее английской.

Если хочешь чего—нибудь основательного, то залог никогда не может быть велик.

Мы — пруссаки и хотим остаться пруссаками; я знаю, что этими словами я выражаю убеждение прусской армии, убеждение большинства своих соотечественников, и я молю Бога, чтобы мы еще долго оставались пруссаками.

Вы не знаете этой публики! Наконец, еврей Ротшильд… это, я вам скажу, бесподобная скотина. Ради спекуляций на бирже он готов похоронить всю Европу, а виноват… я?

Борьба является содержанием жизни всей природы, всего сотворенного.

Единственным прочным залогом русских дружеских отношений служит личность царствующего императора, и если она не представляет такой гарантии, то при таких условиях на союз с Россией в случае нужды в нем не всегда следует в полной мере полагаться.

Мы [Германия] больше не домогаемся любви — ни во Франции, ни в России.

Мне самой природой было суждено стать дипломатом: я родился первого апреля.

Я убежден — вы будете совершенно иначе смотреть на те вопросы, которые занимают нас сегодня, год спустя, имея позади длительную череду полей сражений и пожарищ, нищеты и стонов, сотен тысяч трупов и многомиллионных долгов.

Пишите тонко, но без насмешки, дипломатически; дипломаты даже при объявлении войны бывают вежливы.

Значение слов "авось" и "ладно" я освоил. Но не понял слово "ничего". Русские при встрече на вопрос о жизни отвечают, что "живут ничего". Сейчас, когда я ехал во дворец, извозчик на повороте вывернул меня на панель, я стал ругаться, а он отряхивал на мне пальто со словами: "Ничего.., это ничего". Между тем из словаря я уже выяснил, что "ничего".., ничего, и только!

С каким удовольствием я бы ушел! Мне нравится сельская жизнь, лес и природа. Если бы не моя вера в Господа, я бы завтра же упаковал свои вещи, уехал в Варцин и выращивал бы овес. В таком случае я даже не признавал бы власти короля.

Россия — нерушимая империя, которая сильна своим климатом, своими пустынными просторами и своей непритязательностью…

У евреев нет настоящего дома, своего собственного. Они кочевники. Сион — это их собственная родина. А иначе они принадлежат всему миру и сохраняют солидарность.

Она [Изабелла Лорейн—Смит] заставляет кипеть мою горячую кровь.

Пусть разразится война, где и с кем угодно, и все прусские клинки радостно засверкают на солнце.

В больших городах, где народонаселение густо, индивидуальность скоро исчезает. Различные мнения, схваченные как бы на лету по слуху, перетолковываются толпою, передаются газетами и за пивом так укрепляются, что искоренить их совершенно невозможно.

Если хочешь одурачить мир, скажи ему правду.

Главное сделано! Теперь нам осталось совершить сущую ерунду — заставить австрийцев полюбить нас [немцев].

Только никаких сентиментальных союзов, в которых сознание того, что ты поступил хорошо, призвано стать расплатой за благородство жертвы.

Никогда ничего не замышляйте против России, ибо на любую вашу хитрость она ответит своей непредсказуемой глупостью.

В Берлине меня считают вроде чучела, которым удобно пугать дурашливых младенцев. Чувствую, что мне ходу не дадут. Я бы с восторгом остался послом в Петербурге до конца своих дней. Меня заботит здесь только страшная дороговизна дров и необходимость всюду давать чаевые.

Единственной здравой основой крупного государства, и этим оно существенным образом отличается от малого, является государственный эгоизм, а не романтика.

Германская армия есть учреждение, которое не может зависеть от переменчивого большинства рейхстага… Сделать численность армии мирного времени зависимой от сиюминутной расстановки сил и настроения рейхстага невозможно. Не занимайтесь подобными фантазиями, господа!

В своих делах хорошо понимаешь, что ты можешь быть столь же умен, как все мудрецы этого мира, и все же каждый шаг делаешь в неизвестность, словно ребенок.

Глупость — дар Божий, но не следует им злоупотреблять.

Многие из евреев хорошие и порядочные люди... у них свои достоинства. Они известны как люди, уважающие своих родителей, соблюдающие семейную верность, а также славятся своей благотворительностью.

Он [А.М.Горчаков] как всегда с улыбкой примадонны на устах и с ледяным компрессом на сердце.

Я прощаюсь с прошлым, как с покойным, которого искренне любил…

Только светская власть может существовать в Германии. Любое повышение роли одной из конфессий грозит национальным расколом.

Англия навсегда утратила дружбу, уважение и доверие всего мира.

Мы готовы были бы охотно помочь Англии во всех вопросах. Но мы не можем ради этого жертвовать нашими хорошими отношениями с Россией.

По—настоящему, благонамеренно, справедливо и разумно направленный абсолютизм есть лучший образ правления. Где нет его, там все распадается: один хочет то, другой то — вечное колебание и застой.

По сравнению с писательством игра на скачках — солидный, надежный бизнес.

Господа, будем работать быстро! Поможем Германии, так сказать, взобраться в седло! Уж поскакать—то она сможет.

Кто называет меня бессовестным политиком, пусть сначала испытает на этом плацдарме собственную совесть.

Мы [Германия] — единственная держава, которая имеет причины быть довольною; нам незачем кому—либо делать одолжение, если не уверены, что и нам, в свою очередь, сделают одолжения.

Прошедшую ночь спросил я солдата, который стоит на часах у наших дверей, хорошо ли ему и как он ест; при этом я узнал, что он голодает уже в продолжение двух суток. Тогда я вернулся домой, пошел в кухню, отрезал большой ломоть хлеба и подал часовому; это ему, очевидно, очень понравилось.

Если бы в Венгрии всегда брали верх трезвые политические соображения, то эта храбрая и независимая нация ясно понимала бы, что, будучи островом среди необъятного моря славянского населения, она при своей относительно небольшой численности может обезопасить себя, только опираясь на немецкий элемент в Австрии и Германии.

По моему мнению, нам следует опасаться французского нападения; произойдет оно через десять дней или через десять лет, это вопрос, на который я не могу ответить.

Все мы — народ, и правительство — тоже.