Фаина Раневская

ПиОнЭры, возьмитесь за руки и идите в жопу!

Какой печальный город. Невыносимо красивый и такой печальный с тяжело—болезнетворным климатом.

Семья заменяет всё. Поэтому, прежде чем её завести, стоит подумать, что тебе важнее: всё или семья.

Сейчас, когда человек стесняется сказать, что ему не хочется умирать, он говорит так: очень хочется выжить, чтобы посмотреть, что будет потом. Как будто если бы не это, он немедленно был бы готов лечь в гроб.

Актёрыиграли так плохо, особенно Дездемона, что когда Отелло душил её, то публика очень долго аплодировала.

Одиночество как состояние не поддается лечению.

Эпикур говорил — хорошо прожил тот, кто хорошо спрятался.

Теперь, в старости я поняла, что «играть» ничего не надо.

Настоящий мужчина — это мужчина, который точно помнит день рождения женщины и никогда не знает, сколько ей лет. Мужчина, который никогда не помнит дня рождения женщины, но точно знает, сколько ей лет — это её муж.

Поняла, в чём моё несчастье: скорее поэт, доморощенный философ, «бытовая» дура — не лажу с бытом! Деньги мешают и когда их нет, и когда они есть. Вещи покупаю, чтобы их дарить. Одежду ношу старую, всегда неудачную. Урод я.

У неё не лицо, а копыто.

Старухи бывают ехидны, а к концу жизни бывают и стервы, и склочницы, и негодяйки, а к старости надо добреть с утра до вечера!

Многие жалуются на свою внешность, и никто — на мозги.

Одиноко. Смертная тоска. Мне 81 год… Сижу в Москве, лето, не могу бросить псину. Сняли мне домик за городом и с сортиром. А в мои годы один может быть любовник — домашний клозет.

Если бы я часто смотрела в глаза Джоконде, я бы сошла с ума: она обо мне знает всё, а я о ней ничего.

Воспоминания — это богатства старости.

Я как стараяпальма на вокзале — никому не нужна, а выбросить жалко.

Ничто так не даёт понять и ощутить своего одиночества, как когда некому рассказать сон.

Если человек умный и честный — то беспартийный. Если умный и партийный — то нечестный. Если честный и партийный — то дурак.

После спектакля, в котором я играю, я не могу ночью уснуть от волнения. Но если я долго не играю, то совсем перестаю спать.

Отвратительные паспортные данные. Посмотрела в паспорт, увидела, в каком году я родилась, и только ахнула.

Питаться в одиночку так же противоестественно, как срать вдвоём!

Люди сами себе устраивают проблемы — никто не заставляет их выбирать скучные профессии, жениться не на тех людях или покупать неудобные туфли.

Я родилась недовыявленной и ухожу из жизни недопоказанной. Я недо… И в театре тоже. Кладбище несыгранных ролей. Все мои лучшие роли сыграли мужчины.

В Москве можно выйти на улицу одетой как Бог даст, и никто не обратит внимания. В Одессе мои ситцевые платья вызывают повальное недоумение — это обсуждают в парикмахерских, зубных амбулаториях, трамвае, частных домах. Всех огорчает моя чудовищная «скупость» — ибо в бедность никто не верит.

Говорят, любовь приходит с молоком матери. У меня любовь пришла со «слезамиматери».

Главное в том, чтоб себя сдерживать — или я, или кто—то другой так решил, но это истина. С упоением била бы морды всем халтурщикам, а терплю. Терплю невежество, терплю враньё, терплю убогое существование полунищенки, терплю и буду терпеть до конца дней. Терплю даже Завадского.

Этим ограничивается моя слава — «улицей» — а начальство не признаёт. Всё, как полагается в таких случаях.

В силу ряда причин я не могу сейчас ответить вам словами, какие употребляете вы. Но я искренне надеюсь, что когда вы вернётесь домой, ваша мать выскочит из подворотни и как следует вас искусает.

Когда я начинаю писать мемуары, дальше фразы: «Я родилась в семьебедного нефтепромышленника…», — у меня ничего не получается.

Получаю письма: «Помогите стать актёром». Отвечаю: «Бог поможет!»

Сейчас все считают, что могут быть артистами только потому, что у них есть голосовые связки.

Я часто думаю о том, что люди, ищущие и стремящиеся к славе, не понимают, что в так называемой «славе» гнездится то самое одиночество, которого не знает любая уборщица в театре. Это происходит оттого, что человека, пользующегося известностью, считают счастливым, удовлетворенным, а в действительности всё наоборот.

Ничего кроме отчаянья от невозможности что—либо изменить в моей судьбе.

Ну и лица мне попадаются, не лица, а личное оскорбление!

Старость — это когда беспокоят не плохие сны, а плохая действительность.

Бог мой, как прошмыгнула жизнь, я даже никогда не слышала, как поют соловьи.

Как бы растолковать бездарю: никто к вам не придёт, потому что от вас нечего взять. Понятна вам мысль моя неглубокая?

Кто бы знал моё одиночество? Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной…

Похоже, что Бог любит страдальцев. Вы когда—нибудь видели счастливого гения? Нет, каждого трепала жизнь, как травинку на ветру. Счастье — понятие для средних во всех отношениях граждан, и справедливости тут нет никакой.

Эта дама уже столько веков восхищает человечество, что может уже сама выбирать, на кого ей производить впечатление. (На высказанное мнение «На меня Сикстинская Мадонна впечатления не производит».)

У меня хватило ума прожить жизнь глупо.

Погода ваша меня огорчила, у нашей планеты явный климакс, поскольку планета — дама!

Сегодняшний театр — торговая точка. Контора спектаклей… Это не театр, а дачный сортир. Так тошно кончать свою жизнь в сортире.

Мне всегда было непонятно: люди стыдятся бедности и не стыдятся богатства.

Сегодняшняя молодежь ужасная. Но еще ужаснее то, что мы не принадлежим к ней.

Мысли тянутся к началу жизни — значит, жизнь подходит к концу.

Я не признаю слова «играть». Играть можно в карты, на скачках, в шашки. На сцене жить нужно.

Я жила со многими театрами, но так и не получила удовольствия.

Старость — это просто свинство. Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости. Господи, уже все ушли, а я всё живу. Бирман — и та умерла, а уж от неё я этого никак не ожидала.